Неточные совпадения
Разговор зашел
о вертящихся столах и духах, и графиня Нордстон, верившая в спиритизм,
стала рассказывать чудеса, которые она видела.
Левин слушал и придумывал и не мог придумать, что сказать. Вероятно, Николай почувствовал то же; он
стал расспрашивать брата
о делах его; и Левин был рад говорить
о себе, потому что он мог говорить не притворяясь. Он
рассказал брату свои планы и действия.
Она и про себя
рассказывала и про свою свадьбу, и улыбалась, и жалела, и ласкала его, и говорила
о случаях выздоровления, и всё выходило хорошо;
стало быть, она знала.
Разговор зашел
о том, как Тушкевич с Весловским одни ездили в лодке, и Тушкевич
стал рассказывать про последние гонки в Петербурге в Яхт-Клубе. Но Анна, выждав перерыв, тотчас же обратилась к архитектору, чтобы вывести его из молчания.
Гувернантка, поздоровавшись, длинно и определительно
стала рассказывать проступок, сделанный Сережей, но Анна не слушала ее; она думала
о том, возьмет ли она ее с собою. «Нет, не возьму, — решила она. — Я уеду одна, с сыном».
— Княгиня сказала, что ваше лицо ей знакомо. Я ей заметил, что, верно, она вас встречала в Петербурге, где-нибудь в свете… я сказал ваше имя… Оно было ей известно. Кажется, ваша история там наделала много шума… Княгиня
стала рассказывать о ваших похождениях, прибавляя, вероятно, к светским сплетням свои замечания… Дочка слушала с любопытством. В ее воображении вы сделались героем романа в новом вкусе… Я не противоречил княгине, хотя знал, что она говорит вздор.
Раскольников сел, дрожь его проходила, и жар выступал во всем теле. В глубоком изумлении, напряженно слушал он испуганного и дружески ухаживавшего за ним Порфирия Петровича. Но он не верил ни единому его слову, хотя ощущал какую-то странную наклонность поверить. Неожиданные слова Порфирия
о квартире совершенно его поразили. «Как же это, он,
стало быть, знает про квартиру-то? — подумалось ему вдруг, — и сам же мне и
рассказывает!»
Стало быть, кроме найма квартиры и разговоров
о крови, этот человек ничего не может
рассказать.
Он
стал говорить более задорными словами, но старался, чтоб слова звучали мягко и убедительно.
Рассказав о Метерлинке,
о «Слепых»,
о «Прялке туманов» Роденбаха, он, посматривая на Инокова, строго заговорил
о политике...
— Я стоял в публике, они шли мимо меня, — продолжал Самгин, глядя на дымящийся конец папиросы. Он
рассказал, как некоторые из рабочих присоединялись к публике, и вдруг, с увлечением,
стал говорить
о ней.
— Героем времени постепенно
становится толпа, масса, — говорил он среди либеральной буржуазии и, вращаясь в ней, являлся хорошим осведомителем для Спивак. Ее он пытался пугать все более заметным уклоном «здравомыслящих» людей направо, рассказами об организации «Союза русского народа», в котором председательствовал историк Козлов, а товарищем его был регент Корвин,
рассказывал о работе эсеров среди ремесленников, приказчиков, служащих. Но все это она знала не хуже его и, не пугаясь, говорила...
Он заставил себя еще подумать
о Нехаевой, но думалось
о ней уже благожелательно. В том, что она сделала, не было, в сущности, ничего необычного: каждая девушка хочет быть женщиной. Ногти на ногах у нее плохо острижены, и, кажется, она сильно оцарапала ему кожу щиколотки. Клим шагал все более твердо и быстрее. Начинался рассвет, небо, позеленев на востоке,
стало еще холоднее. Клим Самгин поморщился: неудобно возвращаться домой утром. Горничная, конечно,
расскажет, что он не ночевал дома.
Он
стал рассказывать о Туробоеве, думая...
Он
стал подробно
рассказывать о своем невольном знакомстве с поручиком,
о том, как жестко отнесся поручик к старику жандарму. Но Дуняшу несчастье жандарма не тронуло, а когда Самгин
рассказал, как хулиган сорвал револьвер, — он слышал, что Дуняша прошептала...
Но, когда пришла Варвара и, взглянув на него, обеспокоенно спросила: что с ним? — он, взяв ее за руку, усадил на диван и
стал рассказывать в тоне шутливом, как бы не
о себе. Он даже привел несколько фраз своей речи, обычных фраз, какие говорятся на студенческих митингах, но тотчас же смутился, замолчал.
Спивак, идя по дорожке, присматриваясь к кустам,
стала рассказывать о Корвине тем тоном, каким говорят, думая совершенно
о другом, или для того, чтоб не думать. Клим узнал, что Корвина, больного, без сознания, подобрал в поле приказчик отца Спивак; привез его в усадьбу, и мальчик
рассказал, что он был поводырем слепых; один из них, называвший себя его дядей, был не совсем слепой, обращался с ним жестоко, мальчик убежал от него, спрятался в лесу и заболел, отравившись чем-то или от голода.
— Эх, — вздохнул Тагильский и
стал рассказывать о красотах Урала даже с некоторым жаром. Нечто поддразнивающее исчезло в его словах и в тоне, но Самгин настороженно ожидал, что оно снова явится. Гость раздражал и утомлял обилием слов. Все, что он говорил, воспринималось хозяином как фальшивое и как предисловие к чему-то более важному. Вдруг встал вопрос...
И
стала рассказывать о Спиваке; голос ее звучал брезгливо, после каждой фразы она поджимала увядшие губы; в ней чувствовалась неизлечимая усталость и злая досада на всех за эту усталость. Но говорила она тоном, требующим внимания, и Варвара слушала ее, как гимназистка, которой не любимый ею учитель читает нотацию.
Покуривая, улыбаясь серыми глазами, Кутузов
стал рассказывать о глупости и хитрости рыб с тем воодушевлением и знанием, с каким историк Козлов повествовал
о нравах и обычаях жителей города. Клим, слушая, путался в неясных, но не враждебных мыслях об этом человеке, а
о себе самом думал с досадой, находя, что он себя вел не так, как следовало бы, все время точно качался на качели.
Ее восторг иссяк, когда она
стала рассказывать о знакомых.
Смеясь, она
рассказала, что в «Даме с камелиями» она ни на секунду не могла вообразить себя умирающей и ей мучительно совестно пред товарищами, а в «Чародейке» не решилась удавиться косою, боясь, что привязная коса оторвется. Быстро кончив
рассказывать о себе, она
стала подробно спрашивать Клима об аресте.
— Он любит Анну Васильевну тоже, и Зинаиду Михайловну, да все не так, — продолжала она, — он с ними не
станет сидеть два часа, не смешит их и не
рассказывает ничего от души; он говорит
о делах,
о театре,
о новостях, а со мной он говорит, как с сестрой… нет, как с дочерью, — поспешно прибавила она, — иногда даже бранит, если я не пойму чего-нибудь вдруг или не послушаюсь, не соглашусь с ним.
Мы
стали говорить совсем
о постороннем; он пустился
рассказывать анекдоты, я ему тоже.
Он только что умер, за минуту какую-нибудь до моего прихода. За десять минут он еще чувствовал себя как всегда. С ним была тогда одна Лиза; она сидела у него и
рассказывала ему
о своем горе, а он, как вчера, гладил ее по голове. Вдруг он весь затрепетал (
рассказывала Лиза), хотел было привстать, хотел было вскрикнуть и молча
стал падать на левую сторону. «Разрыв сердца!» — говорил Версилов. Лиза закричала на весь дом, и вот тут-то они все и сбежались — и все это за минуту какую-нибудь до моего прихода.
Разговор не умолкал;
стали многое припоминать
о покойном, много
рассказала о нем и Татьяна Павловна, чего я совершенно не знал прежде.
В это время К. И. Лосев вошел в каюту. Я
стал рассказывать о своем горе.
Нехлюдов
стал спрашивать ее
о том, как она попала в это положение. Отвечая ему, она с большим оживлением
стала рассказывать о своем деле. Речь ее была пересыпана иностранными словами
о пропагандировании,
о дезорганизации,
о группах и секциях и подсекциях,
о которых она была, очевидно, вполне уверена, что все знали, а
о которых Нехлюдов никогда не слыхивал.
Чтобы замять этот неприятный разговор, Надежда Васильевна
стала расспрашивать Привалова
о его мельнице и хлебной торговле. Ее так интересовало это предприятие, хотя от Кости
о нем она ничего никогда не могла узнать: ведь он с самого начала был против мельницы, как и отец. Привалов одушевился и подробно
рассказал все, что было им сделано и какие успехи были получены; он не скрывал от Надежды Васильевны тех неудач и разочарований, какие выступали по мере ближайшего знакомства с делом.
Об этом я теперь распространяться не
стану, тем более что много еще придется
рассказывать об этом первенце Федора Павловича, а теперь лишь ограничиваюсь самыми необходимыми
о нем сведениями, без которых мне и романа начать невозможно.
В это время пришел один из стрелков и
стал рассказывать о том, что Дерсук (так всегда его звали) сидит один у огня и поет песню.
Китайцы рассчитывали, что мы повернем назад, но, видя наше настойчивое желание продолжать путь,
стали рассказывать всевозможные небылицы: пугали медведями, тиграми, говорили
о хунхузах и т.д. Вечером Гранатман ходил к тазам и хотел нанять у них проводника, но китайцы предупредили его и воспретили тазам указывать дорогу.
Многие охотники
рассказывают о том, что они били медведя без всякого страха, и выставляют при этом только комичные стороны охоты. По рассказу одних, медведь убегает после выстрела; другие говорят, что он
становится на задние лапы и идет навстречу охотнику, и что в это время в него можно влепить несколько пуль. Дерсу не соглашался с этим. Слушая такие рассказы, он сердился, плевался, но никогда не вступал в пререкания.
Положение местных тазов весьма тяжелое. Они имеют совершенно забитый и угнетенный вид. Я
стал было их расспрашивать, но они испугались чего-то, пошептались между собой и под каким-то предлогом удалились. Очевидно, они боялись китайцев. Если кто-либо из них посмеет жаловаться русским властям или
расскажет о том, что происходит в долине Санхобе, того ждет ужасное наказание: утопят в реке или закопают живым в землю.
— Хорошо — с; ну, а вот это вы назовете сплетнями. — Он
стал рассказывать историю ужина. Марья Алексевна не дала ему докончить: как только произнес он первое слово
о пари, она вскочила и с бешенством закричала, совершенно забывши важность гостей...
Исправник, ожидавший грозного разбойника, был изумлен, увидев 13-летнего мальчика, довольно слабой наружности. Он с недоумением обратился к Кирилу Петровичу и ждал объяснения. Кирила Петрович
стал тут же
рассказывать утреннее происшествие, не упоминая, однакож,
о Марье Кириловне.
Кирила Петрович с великим удовольствием
стал рассказывать подвиг своего француза, ибо имел счастливую способность тщеславиться всем, что только ни окружало его. Гости со вниманием слушали повесть
о Мишиной смерти и с изумлением посматривали на Дефоржа, который, не подозревая, что разговор шел
о его храбрости, спокойно сидел на своем месте и делал нравственные замечания резвому своему воспитаннику.
Повторять эти вещи почти невозможно. Я передам, как сумею, один из его рассказов, и то в небольшом отрывке. Речь как-то шла в Париже
о том неприятном чувстве, с которым мы переезжаем нашу границу. Галахов
стал нам
рассказывать, как он ездил в последний раз в свое именье — это был chef d'oeuvre.
Он ездил в этой стране исторического бесправия для «юридыческих» комментарий к Пухте и Савиньи, вместо фанданго и болеро смотрел на восстание в Барцелоне (окончившееся совершенно тем же, чем всякая качуча, то есть ничем) и так много
рассказывал об нем, что куратор Строганов, качая головой,
стал посматривать на его больную ногу и бормотал что-то
о баррикадах, как будто сомневаясь, что «радикальный юрист» зашиб себе ногу, свалившись в верноподданническом Дрездене с дилижанса на мостовую.
В день его приезда, после обеда, когда отец с трубкой лег на свою постель, капитан в тужурке пришел к нему и
стал рассказывать о своей поездке в Петербург.
Пожалев нас, она
стала ругать мачеху Саши — толстую тетку Надежду, дочь трактирщика; потом вообще всех мачех, вотчимов и, кстати,
рассказала историю
о том, как мудрый пустынник Иона, будучи отроком, судился со своей мачехой божьим судом; отца его, угличанина, рыбака на Белоозере, —
Привалившись ко мне сухим, складным телом, он
стал рассказывать о детских своих днях словами крепкими и тяжелыми, складывая их одно с другим легко и ловко.
А дед жестоко колотил меня за каждое посещение нахлебника, которое
становилось известно ему, рыжему хорьку. Я, конечно, не говорил Хорошему Делу
о том, что мне запрещают знакомство с ним, но откровенно
рассказывал, как относятся к нему в доме.
Когда мы возвратились на бивак, Ноздрин
стал рассказывать своим товарищам
о том, что видел.
Когда я объявил орочам, что маршрут по рекам Акуру и Хунгари должен выполнить во что бы то ни
стало, они решили обсудить этот вопрос на общем сходе в тот день вечером в доме Антона Сагды. Я хорошо понимал причину их беспокойства и решил не настаивать на том, чтобы они провожали меня за водораздел,
о чем я и сказал им еще утром, и только просил, чтобы они подробно
рассказали мне, как попасть на Сихотэ-Алинь. Спутниками моими по этому маршруту вызвались быть стрелки Илья Рожков и Павел Ноздрин.
Они
рассказали ему, что играла Настасья Филипповна каждый вечер с Рогожиным в дураки, в преферанс, в мельники, в вист, в свои козыри, — во все игры, и что карты завелись только в самое последнее время, по переезде из Павловска в Петербург, потому что Настасья Филипповна всё жаловалась, что скучно и что Рогожин сидит целые вечера, молчит и говорить ни
о чем не умеет, и часто плакала; и вдруг на другой вечер Рогожин вынимает из кармана карты; тут Настасья Филипповна рассмеялась, и
стали играть.
— Представьте себе, господа, своим замечанием, что я не мог
рассказать о моем воровстве так, чтобы
стало похоже на правду, Афанасий Иванович тончайшим образом намекает, что я и не мог в самом деле украсть (потому что это вслух говорить неприлично), хотя, может быть, совершенно уверен сам про себя, что Фердыщенко и очень бы мог украсть!
Также
рассказывал Антон много
о своей госпоже, Глафире Петровне: какие они были рассудительные и бережливые; как некоторый господин, молодой сосед, подделывался было к ним, часто
стал наезжать, и как они для него изволили даже надевать свой праздничный чепец с лентами цвету массака, и желтое платье из трю-трю-левантина; но как потом, разгневавшись на господина соседа за неприличный вопрос: «Что, мол, должон быть у вас, сударыня, капитал?» — приказали ему от дому отказать, и как они тогда же приказали, чтоб все после их кончины, до самомалейшей тряпицы, было представлено Федору Ивановичу.
На другой день приезда моего в Москву (14 марта) комедиант Яковлев вручил мне твою записку из Оренбурга. Не
стану тебе
рассказывать, как мне приятно было получить
о тебе весточку; ты довольно меня знаешь, чтоб судить
о радости моей без всяких изъяснений. Оставил я Петербург не так, как хотелось, вместо пяти тысяч достал только две и то после долгих и несносных хлопот. Заплатил тем, кто более нуждались, и отправился на первый случай с маленьким запасом.
Я пришел к нему и
стал рассказывать ему многое-многое
о здешней жизни, чего я вам не говорю из боязни наскучить.
Вихрову в этом поручении, сверх того, было приятно и то, что он тут будет иметь дело с убийцею и
станет открывать пролитую кровь человеческую. Он в тот же вечер пошел к Захаревским, которых застал всех в сборе, и
рассказал им
о своем отъезде. Известие это, видимо, очень испугало и огорчило Юлию.